Однажды в совершенно недостроенный тогда ещё Петербург приехал скульптор Георг Брюлло и принялся плодить здесь художников.
И если Георг породил только одного художника Иоганна, а Иоганн породил только одного художника Пауля, то Пауль уже породил художников Фёдора, Павла, Александра, Ивана и почему-то Карла. Может быть, он сразу разглядел, что Карл получился лучше всех.
Ещё Пауль породил Юлию, которая сама не рисовала, но замуж вышла за художника — так тоже можно было оправдать доверие семьи. И породил было Марию, но та начала писать стихи. Что ж, как говорится, в семье не без поэта.
Говорить о внуках Пауля мы даже не будем, потому что всех художников там банально сложно сосчитать. Как в их семье так получалось, неизвестно. Возможно, все родители обычно запрещают детям рисовать на стенах, а Брюлло, наоборот, заставляли.
Когда Карл был маленький, он болел золотухой и почти не вставал с постели, но потом отец так ударил его по башке, что Карл навсегда оглох на одно ухо и сразу поступил в Академию художеств.
Излеченный отцом от хандры и золотухи, Карл учился лучше всех, легко справлялся со всеми задания и этим снискал, как пишут, «всеобщую любовь». Ну то есть неприязнь к маленькому выскочке испытывали решительно все, особенно когда он написал картину «Гений искусства», её признали образцом и остальные были вынуждены с неё срисовывать. Какая уж тут любовь.
В качестве выпускной работы из Академии ему дали задание написать картину «Явление Аврааму трёх ангелов у дуба Мамврийского».
— А? — переспросил Карл.
— Трёх ангелов Аврааму! — повторил академсовет немного громче, — у дуба Мамврийского, Карл!
Услышав раздраженные нотки, Карл сразу почему-то вспомнил отца, бросился работать, переделал картину восемь раз и написал такого Авраама и таких ангелов, что ему сразу дали большую золотую медаль.
Вместе с медалью Карлу полагалась пенсионерская поездка в Италию. Пенсионерская не в смысле очень терпеливого гида и более частых остановок на пописать, а просто государство берет на себя все расходы, чтобы художник съездил и повысил себе мастерство.
Но президент Академии художеств Оленин немного притормозил Карла и сказал, что неплохо бы ещё года три посовершенствовать мастерство здесь. «А совершенствовать тебя будет... будет... — тут Оленин упёрся взглядом в проходящего мимо по коридору преподавателя Ермолаева — ...Ермолаев! Да, вы! Подойдите сюда, будете совершенствовать Брюлло».
«Это ещё кто кого...» — с досадой процедил Карл ненавистному всем воспитанникам академии Ермолаеву, и попросил заменить наставника. А когда ему отказали, ответил, что они могут взять его пенсион и засунуть себе в ректорат.
И ушёл из Академии, потому что хорошему художнику всегда есть, чем себя занять, а даже если и нет — семья поможет.
Тем более, что за пару лет до окончания его учебы, в 1818 году, в Петербурге начали строить Исаакиевский собор. Творческое семейство Карла восприняло столь монументальное строительство как личный вызов: семья Брюлло облепила собор и начала писать в него живопись, точить скульптуры и применять свои таланты монументалистов. Брат Карла Александр вообще работал помощником Монферрана, лично подкатывал ему колонны и подносил портики.
Но без Италии Карл не остался, потому что ему предложили вступить в Общество Поощрения Художников и он вступил. Да, не в масонскую ложу, как папа, но тоже не кисло.
Общество Поощрения Карла сказало, что оплатит ему поездку в Италию для совершенствования мастерства, ты только пиши, Карл, и регулярно присылай нам готовые работы. Карл согласился и даже выполнил тестовое задание: написал «Эдипа и Антигону» и «Раскаяние Полиника».
Но перед поездкой было ещё одно важное предприятие по превращению Карла в великого русского живописца.
Российская Империя была державой такой строгой, что даже буквы здесь раздавал лично император. И только тем, кто сильно заслужил. Карл заслужил, высочайшим указом ему вручили букву «в» и разрешили поделиться с родственникам. Так семья Брюлло превратилась в Брюлловых. Даже отец, Пауль Иоганныч, на радостях стал Павлом Иванычем — заграбастал себе сразу две лишние буквы сверх фамилии.
Теперь всё было готово. Карл собрал вещи и брата Александра и спросил его: «Ну что, прямо в Рим, никуда не сворачивая?!».
Александр согласно кивнул и они поехали прямо в Рим, по пути заехав в Ригу, Кёнигсберг, Берлин, Дрезден, Мюнхен, Венецию, Падую, Верону, Мантую и Болонью. И буквально через девять месяцев, в мае 1823, прибыли в Рим.
Сразу же по прибытии Карл получил шифровку из Центра, то есть, простите, письмо от Общества Поощрения с заданием украсть Колизей, то есть, простите еще раз, скопировать фреску Рафаэля «Афинская школа».
Карл закатил глаза, как святой Себастьян, и скопировал. Да, фреска пять на восемь метров, но договор есть договор, да и получилось местами даже лучше, чем у Рафаэля.
И Карл исправно выполнял договор по отправке картин до 1829 года, пока Общество Поощрения и лично император не сказали ему, что картина «Итальянский полдень» как-то не очень.
— В смысле? — не понял Карл.
— Где там историзм, где религиозные сюжеты? И эта итальянка, слушай, она какая-то слишком, ну...
— Что?
— Ну... — Общество Поощрения многозначительно расширило глаза.
— Ну?!
— ...ну пухлая она! Пух-ла-я!
Карл тут же разорвал отношения с Обществом Больше Не Поощрения Художника, потому что да кто они такие вообще, чтобы критиковать. И решил, что уж как-нибудь протянет и без них.
Думать так ему совсем немножечко помогал заказ от Анатолия Демидова на «Последний день Помпеи».
Тема с Помпеями трендовая — в то время раскопки Помпеев и Геркуланума были мейнстримом, художники ломились туда на эскизы, а когда в 1828 году Везувий решил слегка поизвергаться, там вообще все склоны были в живописцах с этюдниками.
Карл тоже поехал, но ровно на те четыре дня, пока он был в Помпеях, Везувий терпел и не извергался, как назло. Мол, сам придумывай, Карл, ты ж художник.
Когда Карл придумал и дописал картину, все натурально взвыли, так всё получилось необычно и свежо. А то, что вместо половины жительниц города нарисована карлова муза Юлия Самойлова, поначалу никто даже и не заметил. Довольный успешным меценатством Демидов возил картину по выставкам, а в 1834 привез с Парижского салона в Петербург и преподнёс Николаю I. Как вам картина, император, не слишком ли гибнущие жители города... мнэм... пухлые?
Николай I сказал, что вообще не пухлые, идеальные, картину выставили в Эрмитаже, а Брюллова вызвали в Петербург, чтобы чествовать и награждать профессорством Академии художеств.
И Брюллов немедленно отправился прямо с Петербург. Через Малую Азию, Константинополь, Одессу и Москву. И буквально через два года уже был в Питере.
По пути, в Москве, на торжественном вечере в честь его самого Карл даже познакомился с Пушкиным. Они тогда ужасно напились и, качаясь, хлопали друг друга по спине:
— Пишешь?
— Пишу...
— Пишешь?!
— Пишу!
— Пиши-и-и!
— И ты пиши, главное, пиши!
А потом случился Петербург. Человека, даже в сумрачной промозглой Италии страдающего нервным перенапряжением, депрессиями и лихорадкой, веселый тёплый Петербург принял радушно! И организовал ему тяжелые простуды, больное сердце, ревматизм и старый добрый Исаакиевский собор.
К 1843 году, когда с начала строительства собора прошло всего-то двадцать пять лет, Карлу предложили расписать его изнутри. Стылая сырость! Строительная пыль! Идеально для творчества и здоровья. К 1849 году Карл прохрипел, что он, кажется, больше не может, и редкие неритмичные удары сердца отдают ему в ревматизм.
И по настоянию врачей отправился лечиться прямиком на Мадейру. Прямиком «по-брюлловски» — через Польшу, Пруссию, Бельгию, Англию и Португалию.
Впрочем, на Мадейре он надолго не задержался.
Карл вернулся в Италию, чтобы в 1852 году умереть там в маленьком домике под Римом — прославленным, разочарованным и страшно недовольным собой.